Выпускница Школы документального кино и театра Дина Баринова рассказала Razbeg.org о своей жизни после окончания Школы.
Дина БАРИНОВА окончила Школу документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова в 2013 году. Известность за пределами Школы ей принес курсовой фильм «Прощеный день», который участвовал во многих международных кинофестивалях, включая престижный амстердамский фестиваль документального кино IDFA. В 2015 году Дина стала преподавателем студии экранного творчества «Телескоп» в Воронеже, где она живет. Под ее руководством подростки снимают документальные фильмы.
Однокурсница Дины Бариновой Светлана ПРОКУДИНА поговорила с ней о ее «больных» темах и любимых учениках.
***
«Свет, ты только следи, чтобы я говорила медленно. А то, если я начинаю говорить быстро, значит, я уже не осознаю, что говорю», — попросила Дина, когда мы с ней договорились об этом разговоре.
Спустя две недели. Разговор по скайпу, Москва-Воронеж.
Дина: Включила. Стакан, диктофон, всё на месте. (Смеется)
Света: Давай начнем с наболевшего.
Давай. Чего там у тебя наболело, Свет? (Смеется)
Что у тебя сейчас самое наболевшее?
У меня наболевшее?
Да.
Ой…(Пауза) Вообще по жизни или с кино все-таки?
Вообще по жизни, да. Кино ведь — часть твоей жизни, а в ней же еще что-то есть.
Ну, да… (Пауза) Ну, Свет, ты решила прямо так, да… за кишки меня взять, да? (Смеется)
Хорошо, давай я с другой стороны подойду к этому вопросу. Помнишь, как мы летом встретились на Московском кинофестивале?
Так. Да.
И стояли у кинотеатра «Октябрь», и ты спросила меня: «У тебя сейчас болит, Свет?» Помнишь?
Скорее всего, да. Что еще у тебя спросить… Сразу надо спрашивать.
Смеемся. Потом Дина тяжело вздыхает.
Мне интересно, почему для тебя важен этот вопрос: болит у человека что-то внутри или не болит?
Дина опять вздыхает. Долго молчит.
Я у учеников спрашиваю… понятное дело. Наверное… (длинная пауза) Ну, у них понятное дело, почему я спрашиваю, да? Но… это ведь не только для кино. Может быть, я себя осознаю через боль. Может быть так. Мне боль полезна, мне кажется. То есть я ее не воспринимаю как что-то плохое. (Пауза) Уже. Я ее не воспринимаю как что-то, от чего я хотела бы избавиться как можно скорее. Она меня делает очень внимательной. (Дина говорит медленно, проговаривая каждое слово).
Как ты к этому пришла?
Вздыхает.
То есть ты научилась жить с болью и использовать ее…
Какие-то опыты я, наверное, над собой произвожу. В том числе и над физической болью. Я буквально недавно наблюдала очень сильную физическую боль, которую ничем не могла унять, потому что не было возможности долбануть каких-то обезболивающих. И я поняла, что могу очень внимательно на нее смотреть, разглядывать ее, и мне нормально. В каждую отдельную секунду времени я могу это выдерживать. Наблюдать, как она пульсирует, меняется каждую секунду.
Тут непонятно… У меня вообще физическая боль и не физическая очень связаны. Когда Ната умерла (Ната Чамаева, студентка Школы документального кино и театра, погибла в ноябре 2013 года), у меня долгое время было ощущение, что мне бревно вставили в грудь, и я это абсолютно четко чувствовала, что у меня в груди бревно, я не могу дышать. То есть как это сказать: физическая это боль или не физическая? Получается, что там все как-то… смешивается.
Короче, у меня какие-то опыты боли, да. Мне кажется, они все переплавляются во что-то огромное, внутреннее пространство расширяется, проводимость растет, я могу испытывать гораздо большее количество боли, соответственно гораздо большее количество какой-то любви… Я сама это только нащупываю и думаю об этом постоянно. Вот. Короче, если б не было боли, не было бы любви… Ну, у меня… Может быть потом я как-то научусь это… как-то без боли, все через любовь. Короче, боль я использую в благородных целях. (Улыбается)
Любовь для тебя — тоже боль?
Дина вздыхает. Долго молчит.
Для меня, наверное… Блин, Свет, я сейчас такую ахинею, наверное, буду нести, хорошо, что я хотя бы медленно говорю. (Смеется) Ну, что ты у меня спрашиваешь? Откуда я знаю… Нет, для меня не боль. Для меня это то, что за болью стоит, то, что вмещает боль и вообще всё. Я, наверное, как-то идеализировала то, что я все время испытываю какие-то страдания. Потом мне это надоело. Реально надоело, что я так, типа, страдаю, страдаю, страдаю… Каждый день думаешь, что, может быть, завтра тебя не будет, и тебе как раз не хочется вот это испытывать, псевдострадание. Хочется узнать… какую-то грандиозную, грандиозную… любовь. (Пауза) Просто вот эти слова, они же ужасны. «Счастье» — я ненавижу это слово, «любовь» тоже как бы… Я его произношу, себе позволяю его произносить, но оно уже тоже такое…
Диночка, у тебя идет запись??
Не знаю, сейчас позырю, а у тебя уже выключилась?
У меня что-то отключилось.
У меня идет, 13.40 уже. Свет, хоть я записываю (смеется) свои гениальные мысли.
Хорошо. А что тогда болит у твоих учеников?
Да все то же, что и у меня. Вот про учеников, пожалуйста, Свет! Вот эти твои «любовь», короче. (Смеется) Это все невыносимо! Я стесняюсь про это говорить. Про учеников я сейчас соловьем буду заливаться. (Смеется)
Давай, расскажи про них.
Они невероятные. (Пауза) Вообще прям.
Прям все? Все невероятные?
Прям все. А что ты смеешься? (Смеется) Ну, а что я могу поделать, если так. (Пауза) Понятно стало мне еще в прошлом году (в прошлом учебном году), что случайный человек не придет ко мне. (Улыбается) Почему-то. Вот. Все как на подбор. Болит все то же, что и у нас. (Пауза) И от этого страшно. И мне иногда стыдно, что я позволяю себе убиваться в какие-то моменты и переживать там, мучиться. Мы с Линор Горалик говорили о том, что у детей, но они хоть и не дети, а кобылы огромные, но все равно, там в 15-16 лет у тебя, может быть, в первый раз — ты очумело вообще, сумасшедше влюбился, и ты вообще не знаешь, что с этим делать. Допустим, это безответно. И у тебя нет такой опции, которая тебе скажет: «Дина, ты уже влюблялась так 85 раз. И ты не сдохла. Ты это пережила. Тебе казалось, что ты сдохнешь, но ты это смогла пережить, и вот в этот 86 раз ты тоже не сдохнешь. Поверь мне». Вот. У них этой опции нет. И мне очень страшно иногда сидеть с ними, у меня прям сердце разрывается просто, когда я понимаю, что вот…. у них просто зашкаливает, запределье какое-то. И я могу только смиренно как-то рядом быть, пыхтеть, шептать, что-то там про кино говорить и другой рукой как-то пытаться поддерживать, чтобы они этого не замечали. Вот.
То есть они тебе рассказывают все самое…сокровенное?
Как-то так получается, да. (Вздыхает) Ну, и я им рассказываю. Но а по-другому как? Если мы снимаем про то, что больше всего болит… то они вынуждены.
Ты им говоришь, что нужно снимать о том, что болит?
Да нет, я особо им не говорю… Ну как, смотри. Я даю им первую тему, которая у меня болит. (Смеется) Но в итоге она болит-то у всех. Я не знаю, как это вдруг мне в голову пришло и насколько это правильно-неправильно. Но я даю им первую тему «Моя семья». Для меня она вскрывающая запредельно, а кажется, что очень простая. Кажется, ну что тут? Мне практически все сразу говорят, что, слушайте, да мне снимать вообще нечего, у меня самая обыкновенная семья! Я говорю: ну, и хорошо, вот и поснимай, начни и что-нибудь принеси. В итоге после первой-второй съемки они приходят просто ошеломленные и говорят: «Господи, я думал, у меня нормальная семья, и тут я ПОСМОТРЕЛ». (Смеется)
И очень, мне кажется, сильные фильмы они делают про семью. Но я им даю это, с одной стороны, чтобы помочь, потому что вся эта «зона змеи»… А тут ты сразу уже в ней. Кому-то трудно сразу взять и поехать там куда-то, к незнакомым людям, а я говорю: ребят, ну вот тут вы уже не отмажетесь, вы уже не можете мне говорить, что вы две недели ничего не снимаете, потому что вы до своей троюродной бабушки доехать не можете… в Таджикистан. Вот вы каждый день видите своих родителей, худо-бедно по пять минут в день вынужденно с ними пересекаетесь, и вам никуда не деться, вы можете поставить камеру, и никакого у вас оправдания нет для того, чтобы не снимать.
А второе, это, конечно, то, в чем я хочу разобраться. Это то, на что я сама не решилась. И теперь заставляю их делать, прошу, умоляю.
А почему ты не решилась?
Пауза. Тяжелый вздох.
Это выше моих сил пока что. (Пауза) Ну, сегодня вот снимала. Как у папы праздновали юбилей. Интересно получилось. Я поняла, что, может, я зря боюсь. Может, просто за последнее время вот эта вот проводимость увеличилась. Я могу уже не отводить глаза, камеру, могу смотреть. На себя, на них.
На своих родителей?
На семью, да.
Что ты папе подарила?
Ой… Это позорище… (Пауза) Кафку. (Смеется)
Кафку?
Да, я подарила ему малое собрание сочинений Кафки и книгу Данелии, воспоминания всякие, шутки-прибаутки. Про киножизнь. Она называется чё-то… «Тостуемый пьет до дна». Я в интернете недавно наткнулась, там было написано, что это веселенько-грустная книга такая. Подумала, что Кафку надо чем-то уравновесить. (Смеется)
Как родители относятся к твоему новому занятию?
Да хорошо. У меня же мама — училка. Наверное, ей в глубине души приятно. Что все-таки передалось.
Ты ей рассказываешь о своих учениках?
Нет.
А кому ты рассказываешь?
Ну… очень близким друзьям. Нескольким, которые проявляют интерес. Я иногда не могу удержаться и рассказываю: «Ко мне такая девочка пришла, просто вообще! А еще одна — ооо!» Они тоже издеваются надо мной, спрашивают, есть хоть один ученик, которого я не обожаю. (Смеется)
Что ты узнала про себя нового после того, как стала заниматься с детьми?
Пауза. Вздыхает.
У меня очень интересные ощущения мамани, которая внезапно родила, но абсолютно не знает, что с этим делать. Сразу 20 человек… родила. У меня есть огромная любовь к ним и больше ничего, грубо говоря. И вот нутром я пытаюсь почувствовать каждого, понять их, кто он, какой он, что ему сейчас больше всего нужно, что именно этому человеку я могу дать. И…. (Пауза) Меня недавно очень впечатлило ощущение, что я… совершаю ошибку, которую совершают родители. Делаю, то, что меня саму когда-то вымораживало очень сильно. Не соблюдаю нужную дистанцию. Это один раз случилось, и может, это только мне самой показалось, но вот это ощущение, что ты… (Пауза) Что … ты как бы своей любовью немножко можешь подзадавить. Вот. Я этого очень испугалась. И сразу сделала десять шагов назад.
Но в основном я какие-то приятные вещи узнаю. Меня воспринимают как ровесника. Всякие вот эти шуточки, что мою фотографию пересылают друзьям, и все пишут: «Ей 16? Что, меньше?!» Они меня веселят. Они иногда приводят друзей на занятия: «Блин, клевая телка. Прикольно!» То есть… у меня какое-то хорошее с ними чувство. Я их абсолютно не воспринимаю как каких-то мелких, малоопытных. Я у них что-то могу сама спросить, какой-то совет, иногда они меня утешают. И я позволяю себе быть уязвимой с ними. И мне кажется, это помогает им тоже чувствовать себя спокойно, в любом настроении они знают, что могут прийти на занятие и все будет хорошо. И может быть, тлеет у меня надежда, что это их настраивает на то, что они к любому человеку могут подойти с камерой вместе и … принять его. В том состоянии, в котором он есть, и спокойно снимать его.
Это очень ответственно заниматься документальным кино с детьми, мне кажется. Потому что ты сейчас их заразишь этим вирусом дока, а потом они не смогут нормально жить.
Они уже не могут. (Улыбается) Я надеюсь.
Ты их предупредила о том, что если они свяжут свою жизнь с документальным кино, то будут жить без денег, будут питаться черным хлебом и одеваться в секонд-хенде?
Ну, слушай. Мне кажется, я хорошо живу. (Смеется)
Ты хорошо живешь?
Конечно. В смысле так, как ты описала, но при этом мне радостно. Им по 15-16-17 лет. Я пока за них спокойна. И когда их родители приходят на показ, я говорю: ох, главное, конечно, Настю выдать удачно замуж, мы ж понимаем, что документальное кино — это все шуточки. А потом мне ученица говорит: «Как ты ловко мою маму обработала». (Смеется) «Мы же знаем, что меня кроме кино не волнует ничего».
Да нет, это прекрасно, мне кажется.
Ну как прекрасно? Как потом жить с этим?
Свет, хорошо. Я как живу? Хорошо живу. Что тебе не нравится? Что денег не будет?
Ну да.
Это наркотик. Это кайф. Деньги можно найти как-то. Тем более у них есть родители, им еще спокойно три года можно снимать кино и ни о чем не думать, а потом пойти, не знаю, на эконом или на юрфак. (Смеется) И поставить крест на кино. Но они, наверное, уже не смогут.
Я в совершенно других моментах чувствую ответственность. Не за то, что подсажу их на эту иглу и потом им нечего будет есть. Этого я не боюсь как-то… Сейчас я гляну, записывается у меня… Да, у меня записывается.
Я вообще как бы чувствую огромную ответственность за них. Потому что когда к тебе приходит человек и абсолютно распахивается, то ты уже все… Я уже понимаю, если мне кто-то звонит среди ночи, как я позволяла себе Разбежкиной звонить или писать, то я среди ночи встану и поеду, полечу, я не знаю, что угодно, куда угодно, выручать. Тут уже какой-то человеческий момент. И вот тут я уже чувствую огромную ответственность. Что они мои. Прям вообще мои. (Улыбается)
Какой-то особенный мой кайф от вот этой роли якобы преподавателя — это то, что я могу все самое ценное, что у меня накопилось за почти 30 лет, так… невзначай (смеется) во время занятия вдруг вбрасывать. То есть я себе позволяю иногда вбежать в кабинет и сказать: Настя, я опоздала на двадцать минут, и за это я прочитаю тебе свое любимое стихотворение Андрея Родионова. (Смеется) Это я к тому, что вроде бы кино, кино, кино, но на самом деле, кино — это как любовь, оно вобрало все в себя. Все, что у меня было, оно вошло туда.
Как ты сама училась в Школе? (Школе документального кино и театра) Легко тебе было?
Нет. Ну ты скажешь тоже. (Смеется)
Пауза.
Я вообще не понимаю, как я такая… маленькая была, мне кажется. Такая глупая.
В бытовом плане было очень сложно. Это прям убивало меня. Но я думала, что каждый день занятий — он просто как священный. И у меня было какое-то очень сильное чувство, что я сейчас должна впитывать на 200 процентов. То есть не спать, не есть, что какое-то зерно очень важное только сейчас может в меня упасть, и я должна все для этого сделать. Я просто с жадностью не знаю кого ходила каждый день. Не могла напиться.
Ну, мне было трудно, да. Мне казалось, что я тупая. Мне казалось, что Разбежкина жалеет, что дала мне грант (на бесплатное обучение). Что я не оправдываю каких-то надежд. (Смеется)
А когда ты сделала свой курсовой фильм «Прощеный день», ты ожидала такой реакции?
Какой?
Такого успеха.
Смеемся.
Ну, я понимала, что я хуйнула что-то сильное, да.
Что-что ты понимала? Я не расслышала.
Я говорю, что хуйнула что-то сильное, я понимала. Слышишь меня? (Смеется)
Почему ты больше ничего, Дина, не сняла за это время?
Вздыхает.
Пауза.
Очень большое эхо… от «Прощеного дня». И тяжесть… большая была. Мне кажется, она только сейчас начинает проходить. И мне уже все равно. Он как-то совсем от меня абсолютно отделился. И я свободный человек, я снимаю, что хочу. С чистого листа.
У меня много материала, который должен был стать дипломом и который я не смонтировала, из-за всяких личных причин. А потом я как-то разочаровалась, стала думать, что, может быть, это не так круто, как «Прощеный день». Про все это стала думать. Хотя у меня тоже там были очень важные озарения. Из-за которых я поняла, что ни в коем случае не зря я это снимала. Это был какой-то прорыв, какая-то очень большая работа над собой и все такое. Ну вот я только сейчас опять чувствую эту свободу. Возможно, я сяду сейчас за монтаж. Прямо буквально на днях я поняла, что… это может случиться.
А про твою семью будет фильм?
Я не думаю, что он будет показан. Даже если он будет. Мне так кажется. (Пауза) Хотя кто его знает.
Почему ты, кстати говоря, вернулась в Воронеж? Ты, когда поступила к Разбежкиной, переехала в Москву. И здесь как-то укоренилась. У тебя появились здесь друзья, которые тебя очень любят. Но как только мы закончили учиться, ты практически сразу вернулась в Воронеж. Почему?
Ну, блин, честно, на этот вопрос трудно отвечать. Сразу думаю, что это прочитает тысяча человек. (Пауза) У меня как бы… два дома. Это правда. То есть у меня здесь дом и в Москве дом. Это правда дом. Это моя документальная семья, место, в которое я могу в любой момент сорваться, сказать, что сегодня же я приеду и буду знать, что меня там встретят, и я могу там жить, и все такое. (Пауза) Просто… наверное, самая большая причина то, что я просто почувствовала, что мне нужно здесь сейчас быть. Наверное, я так отвечу, не буду вдаваться в подробности.
Ты живешь с родителями?
Ну…да.
Ты себя считаешь взрослой?
Пауза.
Нет.
Смеемся.
Пауза.
Почему?
Дина долго молчит.
Взрослый человек… мне кажется, один из главных его признаков. (Смеется) … он может выстроить очень грамотные, правильные отношения со своими родителями. Мне кажется, это прям первый показатель. (Пауза) Я не тот человек, у которого это получилось. (Улыбается). (Пауза) Почему-то.
Какая ты дочь?
Пауза.
Плохая. Помнишь мою картинку: «Дина хорошая дочь, но выпивает»? (Смеется) Не хорошая, трудная. Тяжело со мной, я это знаю, очень тяжело.
Ты сейчас совсем тихо говоришь, и я тебя плохо слышу.
Сейчас посмотрим, слышит ли мой диктофон? Записывает ли? Пока записывает. Так лучше слышно?
Как бы ты описала свое сегодняшнее состояние? Ну не прямо сейчас которое, а в последнее время.
А с какого по какое?
Смеемся.
Давай за последний год.
Ой.
Вздыхает.
Это какие-то грандиозные опыты любви и боли. Наверное, так.
Я вообще избыточный человек. У меня из крайности в крайность. И, может быть, в глубине души мне это нравится. Если у меня горе, то горе. Такое горе, что вообще прям — весь мир умри. Если счастье, то Счастье. И я, наверное, многих раздражаю этим. (Начинает говорить тихо) Ну уж ничего не поделаешь. Мне кажется, я вот в детстве загадала когда-то, что если б можно было выбирать свою судьбу, я бы выбрала вот прям до дна, самую большую боль и самое большое, я не знаю, блаженство, вот прям вообще. Не знаю, так я думала в детстве.
Пауза.
Я очень люблю быть одна. Вообще. Куда-то там уходить прям в леса. В тишину, надолго. Но при этом во мне есть и вот эта вот какая-то радость… от людей. Большая. Я очень люблю наблюдать за людьми. Я умираю от нежности. Я там еду в каком-то тяжелом состоянии в автобусе, поднимаю глаза и вижу какое-нибудь лицо и слышу какой-нибудь разговор невероятный. Вчера шла, вот опять же, ученица приехала, ей нужно было зарядку передать. Я ее пошла проводить. Есть такой закуток в Воронеже на рынке, там тетки кладбищенские венки продают. И я смотрю: закат, эти кладбищенские венки, эти замерзшие тетки. Тут подходит дворник, метет листья, и такой еще пес подходит, обросший, седой. И он сел рядом с дворником, очень грустно посмотрел на венки, и я думаю: я сейчас просто умру вот от этой переполняющей меня нежности. Я даже снимать это не стала, потому что это было бессмысленно, это было прямо вот… ну вообще. Вот.
И… блин, я не знаю, что ответить. Не, мне нормально. Мне хорошо. Потому что когда мне нужно уйти, я говорю: я ухожу, я ушла, меня нет, я в себе… Потом я выхожу, мне есть что отдать. У меня большие потоки… той самой любви. Все такое. Это опять ужасное слово, я понимаю… Не знаю, не знаю… Я ветеринаром в детстве стать хотела. Потом я думала, блин, я бы хотела стать какой-нибудь этой, знаешь, ведьмой, которая там всех бы исцеляла. Это было бы круто, потому что на врача проучиться у меня бы не хватило интеллекта. (Смеется) А, короче, ведьмой-целительницей — вот это мое. (Смеется)
Кому ты хочешь посвятить это интервью?
Дина долго думает. Потом начинает смеяться.
А кого-то одного надо?
Да скольким хочешь.
Тогда Марине Александровне (Разбежкиной) и моим ученикам, ее внучатам. (Смеется)
Читайте также: