Опыты любви и боли Дины Бариновой

559511_518148414908803_1545944230_n

Выпускница Школы документального кино и театра Дина Баринова рассказала Razbeg.org о своей жизни после окончания Школы.

Дина БАРИНОВА окончила Школу документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова в 2013 году. Известность за пределами Школы ей принес курсовой фильм «Прощеный день», который участвовал во многих международных кинофестивалях, включая престижный амстердамский фестиваль документального кино IDFA. В 2015 году Дина стала преподавателем студии экранного творчества «Телескоп» в Воронеже, где она живет. Под ее руководством подростки снимают документальные фильмы.

Однокурсница Дины Бариновой Светлана ПРОКУДИНА поговорила с ней о ее «больных» темах и любимых учениках.

***

«Свет, ты только следи, чтобы я говорила медленно. А то, если я начинаю говорить быстро, значит, я уже не осознаю, что говорю», — попросила Дина, когда мы с ней договорились об этом разговоре.

Спустя две недели. Разговор по скайпу, Москва-Воронеж.

Дина: Включила. Стакан, диктофон, всё на месте. (Смеется)

Света: Давай начнем с наболевшего.

Давай. Чего там у тебя наболело, Свет? (Смеется)

Что у тебя сейчас самое наболевшее?

У меня наболевшее?

Да.

Ой…(Пауза) Вообще по жизни или с кино все-таки?

Вообще по жизни, да. Кино ведь — часть твоей жизни, а в ней же еще что-то есть.

Ну, да… (Пауза) Ну, Свет, ты решила прямо так, да… за кишки меня взять, да? (Смеется)

Хорошо, давай я с другой стороны подойду к этому вопросу. Помнишь, как мы летом встретились на Московском кинофестивале?

Так. Да.

И стояли у кинотеатра «Октябрь», и ты спросила меня: «У тебя сейчас болит, Свет?» Помнишь?

Скорее всего, да. Что еще у тебя спросить… Сразу надо спрашивать.

Смеемся. Потом Дина тяжело вздыхает.

Мне интересно, почему для тебя важен этот вопрос: болит у человека что-то внутри или не болит?

Дина опять вздыхает. Долго молчит.

Я у учеников спрашиваю… понятное дело. Наверное… (длинная пауза) Ну, у них понятное дело, почему я спрашиваю, да? Но… это ведь не только для кино. Может быть, я себя осознаю через боль. Может быть так. Мне боль полезна, мне кажется. То есть я ее не воспринимаю как что-то плохое. (Пауза) Уже. Я ее не воспринимаю как что-то, от чего я хотела бы избавиться как можно скорее. Она меня делает очень внимательной. (Дина говорит медленно, проговаривая каждое слово).

Как ты к этому пришла?

Вздыхает.

То есть ты научилась жить с болью и использовать ее…

Какие-то опыты я, наверное, над собой произвожу. В том числе и над физической болью. Я буквально недавно наблюдала очень сильную физическую боль, которую ничем не могла унять, потому что не было возможности долбануть каких-то обезболивающих. И я поняла, что могу очень внимательно на нее смотреть, разглядывать ее, и мне нормально. В каждую отдельную секунду времени я могу это выдерживать. Наблюдать, как она пульсирует, меняется каждую секунду.

Тут непонятно… У меня вообще физическая боль и не физическая очень связаны. Когда Ната умерла (Ната Чамаева, студентка Школы документального кино и театра, погибла в ноябре 2013 года), у меня долгое время было ощущение, что мне бревно вставили в грудь, и я это абсолютно четко чувствовала, что у меня в груди бревно, я не могу дышать. То есть как это сказать: физическая это боль или не физическая? Получается, что там все как-то… смешивается.

Короче, у меня какие-то опыты боли, да. Мне кажется, они все переплавляются во что-то огромное, внутреннее пространство расширяется, проводимость растет, я могу испытывать гораздо большее количество боли, соответственно гораздо большее количество какой-то любви… Я сама это только нащупываю и думаю об этом постоянно. Вот. Короче, если б не было боли, не было бы любви… Ну, у меня… Может быть потом я как-то научусь это… как-то без боли, все через любовь. Короче, боль я использую в благородных целях. (Улыбается)

Любовь для тебя — тоже боль?

Дина вздыхает. Долго молчит.

Для меня, наверное… Блин, Свет, я сейчас такую ахинею, наверное, буду нести, хорошо, что я хотя бы медленно говорю. (Смеется) Ну, что ты у меня спрашиваешь? Откуда я знаю… Нет, для меня не боль. Для меня это то, что за болью стоит, то, что вмещает боль и вообще всё. Я, наверное, как-то идеализировала то, что я все время испытываю какие-то страдания. Потом мне это надоело. Реально надоело, что я так, типа, страдаю, страдаю, страдаю… Каждый день думаешь, что, может быть, завтра тебя не будет, и тебе как раз не хочется вот это испытывать, псевдострадание. Хочется узнать… какую-то грандиозную, грандиозную… любовь. (Пауза) Просто вот эти слова, они же ужасны. «Счастье» — я ненавижу это слово, «любовь» тоже как бы… Я его произношу, себе позволяю его произносить, но оно уже тоже такое…

Диночка, у тебя идет запись??

Не знаю, сейчас позырю, а у тебя уже выключилась?

У меня что-то отключилось.

У меня идет, 13.40 уже. Свет, хоть я записываю (смеется) свои гениальные мысли.

Хорошо. А что тогда болит у твоих учеников?

Да все то же, что и у меня. Вот про учеников, пожалуйста, Свет! Вот эти твои «любовь», короче. (Смеется) Это все невыносимо! Я стесняюсь про это говорить. Про учеников я сейчас соловьем буду заливаться. (Смеется)

Давай, расскажи про них.

Они невероятные. (Пауза) Вообще прям.

IMG_9849ддж

Ученики Дины Бариновой, студия «Телескоп»

 

Прям все? Все невероятные?

Прям все. А что ты смеешься? (Смеется) Ну, а что я могу поделать, если так. (Пауза) Понятно стало мне еще в прошлом году (в прошлом учебном году), что случайный человек не придет ко мне. (Улыбается) Почему-то. Вот. Все как на подбор. Болит все то же, что и у нас. (Пауза) И от этого страшно. И мне иногда стыдно, что я позволяю себе убиваться в какие-то моменты и переживать там, мучиться. Мы с Линор Горалик говорили о том, что у детей, но они хоть и не дети, а кобылы огромные, но все равно, там в 15-16 лет у тебя, может быть, в первый раз — ты очумело вообще, сумасшедше влюбился, и ты вообще не знаешь, что с этим делать. Допустим, это безответно. И у тебя нет такой опции, которая тебе скажет: «Дина, ты уже влюблялась так 85 раз. И ты не сдохла. Ты это пережила. Тебе казалось, что ты сдохнешь, но ты это смогла пережить, и вот в этот 86 раз ты тоже не сдохнешь. Поверь мне». Вот. У них этой опции нет. И мне очень страшно иногда сидеть с ними, у меня прям сердце разрывается просто, когда я понимаю, что вот…. у них просто зашкаливает, запределье какое-то. И я могу только смиренно как-то рядом быть, пыхтеть, шептать, что-то там про кино говорить и другой рукой как-то пытаться поддерживать, чтобы они этого не замечали. Вот.

То есть они тебе рассказывают все самое…сокровенное?

Как-то так получается, да. (Вздыхает) Ну, и я им рассказываю. Но а по-другому как? Если мы снимаем про то, что больше всего болит… то они вынуждены.

Ты им говоришь, что нужно снимать о том, что болит?

Да нет, я особо им не говорю… Ну как, смотри. Я даю им первую тему, которая у меня болит. (Смеется) Но в итоге она болит-то у всех. Я не знаю, как это вдруг мне в голову пришло и насколько это правильно-неправильно. Но я даю им первую тему «Моя семья». Для меня она вскрывающая запредельно, а кажется, что очень простая. Кажется, ну что тут? Мне практически все сразу говорят, что, слушайте, да мне снимать вообще нечего, у меня самая обыкновенная семья! Я говорю: ну, и хорошо, вот и поснимай, начни и что-нибудь принеси. В итоге после первой-второй съемки они приходят просто ошеломленные и говорят: «Господи, я думал, у меня нормальная семья, и тут я ПОСМОТРЕЛ». (Смеется)

И очень, мне кажется, сильные фильмы они делают про семью. Но я им даю это, с одной стороны, чтобы помочь, потому что вся эта «зона змеи»… А тут ты сразу уже в ней. Кому-то трудно сразу взять и поехать там куда-то, к незнакомым людям, а я говорю: ребят, ну вот тут вы уже не отмажетесь, вы уже не можете мне говорить, что вы две недели ничего не снимаете, потому что вы до своей троюродной бабушки доехать не можете… в Таджикистан. Вот вы каждый день видите своих родителей, худо-бедно по пять минут в день вынужденно с ними пересекаетесь, и вам никуда не деться, вы можете поставить камеру, и никакого у вас оправдания нет для того, чтобы не снимать.

А второе, это, конечно, то, в чем я хочу разобраться. Это то, на что я сама не решилась. И теперь заставляю их делать, прошу, умоляю.

А почему ты не решилась?

Пауза. Тяжелый вздох.

Это выше моих сил пока что. (Пауза) Ну, сегодня вот снимала. Как у папы праздновали юбилей. Интересно получилось. Я поняла, что, может, я зря боюсь. Может, просто за последнее время вот эта вот проводимость увеличилась. Я могу уже не отводить глаза, камеру, могу смотреть. На себя, на них.

На своих родителей?

На семью, да.

Что ты папе подарила?

Ой… Это позорище… (Пауза) Кафку. (Смеется)

Кафку?

Да, я подарила ему малое собрание сочинений Кафки и книгу Данелии, воспоминания всякие, шутки-прибаутки. Про киножизнь. Она называется чё-то… «Тостуемый пьет до дна». Я в интернете недавно наткнулась, там было написано, что это веселенько-грустная книга такая. Подумала, что Кафку надо чем-то уравновесить. (Смеется)

Как родители относятся к твоему новому занятию?

Да хорошо. У меня же мама — училка. Наверное, ей в глубине души приятно. Что все-таки передалось.

Ты ей рассказываешь о своих учениках?

Нет.

А кому ты рассказываешь?

Ну… очень близким друзьям. Нескольким, которые проявляют интерес. Я иногда не могу удержаться и рассказываю: «Ко мне такая девочка пришла, просто вообще! А еще одна — ооо!» Они тоже издеваются надо мной, спрашивают, есть хоть один ученик, которого я не обожаю. (Смеется)

Что ты узнала про себя нового после того, как стала заниматься с детьми?

Пауза. Вздыхает.

У меня очень интересные ощущения мамани, которая внезапно родила, но абсолютно не знает, что с этим делать. Сразу 20 человек… родила. У меня есть огромная любовь к ним и больше ничего, грубо говоря. И вот нутром я пытаюсь почувствовать каждого, понять их, кто он, какой он, что ему сейчас больше всего нужно, что именно этому человеку я могу дать. И…. (Пауза) Меня недавно очень впечатлило ощущение, что я… совершаю ошибку, которую совершают родители. Делаю, то, что меня саму когда-то вымораживало очень сильно. Не соблюдаю нужную дистанцию. Это один раз случилось, и может, это только мне самой показалось, но вот это ощущение, что ты… (Пауза) Что … ты как бы своей любовью немножко можешь подзадавить. Вот. Я этого очень испугалась. И сразу сделала десять шагов назад.

Но в основном я какие-то приятные вещи узнаю. Меня воспринимают как ровесника. Всякие вот эти шуточки, что мою фотографию пересылают друзьям, и все пишут: «Ей 16? Что, меньше?!» Они меня веселят. Они иногда приводят друзей на занятия: «Блин, клевая телка. Прикольно!» То есть… у меня какое-то хорошее с ними чувство. Я их абсолютно не воспринимаю как каких-то мелких, малоопытных. Я у них что-то могу сама спросить, какой-то совет, иногда они меня утешают. И я позволяю себе быть уязвимой с ними. И мне кажется, это помогает им тоже чувствовать себя спокойно, в любом настроении они знают, что могут прийти на занятие и все будет хорошо. И может быть, тлеет у меня надежда, что это их настраивает на то, что они к любому человеку могут подойти с камерой вместе и … принять его. В том состоянии, в котором он есть, и спокойно снимать его.

Это очень ответственно заниматься документальным кино с детьми, мне кажется. Потому что ты сейчас их заразишь этим вирусом дока, а потом они не смогут нормально жить.

Они уже не могут. (Улыбается) Я надеюсь.

Ты их предупредила о том, что если они свяжут свою жизнь с документальным кино, то будут жить без денег, будут питаться черным хлебом и одеваться в секонд-хенде?

Ну, слушай. Мне кажется, я хорошо живу. (Смеется)

Ты хорошо живешь?

Конечно. В смысле так, как ты описала, но при этом мне радостно. Им по 15-16-17 лет. Я пока за них спокойна. И когда их родители приходят на показ, я говорю: ох, главное, конечно, Настю выдать удачно замуж, мы ж понимаем, что документальное кино — это все шуточки. А потом мне ученица говорит: «Как ты ловко мою маму обработала». (Смеется) «Мы же знаем, что меня кроме кино не волнует ничего».

Да нет, это прекрасно, мне кажется.

Ну как прекрасно? Как потом жить с этим?

Свет, хорошо. Я как живу? Хорошо живу. Что тебе не нравится? Что денег не будет?

Ну да.

Это наркотик. Это кайф. Деньги можно найти как-то. Тем более у них есть родители, им еще спокойно три года можно снимать кино и ни о чем не думать, а потом пойти, не знаю, на эконом или на юрфак. (Смеется) И поставить крест на кино. Но они, наверное, уже не смогут.

Я в совершенно других моментах чувствую ответственность. Не за то, что подсажу их на эту иглу и потом им нечего будет есть. Этого я не боюсь как-то… Сейчас я гляну, записывается у меня… Да, у меня записывается.

Я вообще как бы чувствую огромную ответственность за них. Потому что когда к тебе приходит человек и абсолютно распахивается, то ты уже все… Я уже понимаю, если мне кто-то звонит среди ночи, как я позволяла себе Разбежкиной звонить или писать, то я среди ночи встану и поеду, полечу, я не знаю, что угодно, куда угодно, выручать. Тут уже какой-то человеческий момент. И вот тут я уже чувствую огромную ответственность. Что они мои. Прям вообще мои. (Улыбается)

Какой-то особенный мой кайф от вот этой роли якобы преподавателя — это то, что я могу все самое ценное, что у меня накопилось за почти 30 лет, так… невзначай (смеется) во время занятия вдруг вбрасывать. То есть я себе позволяю иногда вбежать в кабинет и сказать: Настя, я опоздала на двадцать минут, и за это я прочитаю тебе свое любимое стихотворение Андрея Родионова. (Смеется) Это я к тому, что вроде бы кино, кино, кино, но на самом деле, кино — это как любовь, оно вобрало все в себя. Все, что у меня было, оно вошло туда.

Как ты сама училась в Школе? (Школе документального кино и театра) Легко тебе было?

Нет. Ну ты скажешь тоже. (Смеется)

Пауза.

Я вообще не понимаю, как я такая… маленькая была, мне кажется. Такая глупая.

На занятии сценариста и драматурга Александра Родионова в Школе доккино и театра

На занятии сценариста и драматурга Александра Родионова в Школе доккино и театра

 

В бытовом плане было очень сложно. Это прям убивало меня. Но я думала, что каждый день занятий — он просто как священный. И у меня было какое-то очень сильное чувство, что я сейчас должна впитывать на 200 процентов. То есть не спать, не есть, что какое-то зерно очень важное только сейчас может в меня упасть, и я должна все для этого сделать. Я просто с жадностью не знаю кого ходила каждый день. Не могла напиться.

Ну, мне было трудно, да. Мне казалось, что я тупая. Мне казалось, что Разбежкина жалеет, что дала мне грант (на бесплатное обучение). Что я не оправдываю каких-то надежд. (Смеется)

А когда ты сделала свой курсовой фильм «Прощеный день», ты ожидала такой реакции?

Какой?

Такого успеха.

Смеемся.

Ну, я понимала, что я хуйнула что-то сильное, да.

Что-что ты понимала? Я не расслышала.

Я говорю, что хуйнула что-то сильное, я понимала. Слышишь меня? (Смеется)

Почему ты больше ничего, Дина, не сняла за это время?

Вздыхает.

Пауза.

Очень большое эхо… от «Прощеного дня». И тяжесть… большая была. Мне кажется, она только сейчас начинает проходить. И мне уже все равно. Он как-то совсем от меня абсолютно отделился. И я свободный человек, я снимаю, что хочу. С чистого листа.

У меня много материала, который должен был стать дипломом и который я не смонтировала, из-за всяких личных причин. А потом я как-то разочаровалась, стала думать, что, может быть, это не так круто, как «Прощеный день». Про все это стала думать. Хотя у меня тоже там были очень важные озарения. Из-за которых я поняла, что ни в коем случае не зря я это снимала. Это был какой-то прорыв, какая-то очень большая работа над собой и все такое. Ну вот я только сейчас опять чувствую эту свободу. Возможно, я сяду сейчас за монтаж. Прямо буквально на днях я поняла, что… это может случиться.

А про твою семью будет фильм?

Я не думаю, что он будет показан. Даже если он будет. Мне так кажется. (Пауза) Хотя кто его знает.

Почему ты, кстати говоря, вернулась в Воронеж? Ты, когда поступила к Разбежкиной, переехала в Москву. И здесь как-то укоренилась. У тебя появились здесь друзья, которые тебя очень любят. Но как только мы закончили учиться, ты практически сразу вернулась в Воронеж. Почему?

Ну, блин, честно, на этот вопрос трудно отвечать. Сразу думаю, что это прочитает тысяча человек. (Пауза) У меня как бы… два дома. Это правда. То есть у меня здесь дом и в Москве дом. Это правда дом. Это моя документальная семья, место, в которое я могу в любой момент сорваться, сказать, что сегодня же я приеду и буду знать, что меня там встретят, и я могу там жить, и все такое. (Пауза) Просто… наверное, самая большая причина то, что я просто почувствовала, что мне нужно здесь сейчас быть. Наверное, я так отвечу, не буду вдаваться в подробности.

Ты живешь с родителями?

Ну…да.

12273149_798122490333151_1698038291_n

Ты себя считаешь взрослой?

Пауза.

Нет.

Смеемся.

Пауза.

Почему?

Дина долго молчит.

Взрослый человек… мне кажется, один из главных его признаков. (Смеется) … он может выстроить очень грамотные, правильные отношения со своими родителями. Мне кажется, это прям первый показатель. (Пауза) Я не тот человек, у которого это получилось. (Улыбается). (Пауза) Почему-то.

Какая ты дочь?

Пауза.

Плохая. Помнишь мою картинку: «Дина хорошая дочь, но выпивает»? (Смеется) Не хорошая, трудная. Тяжело со мной, я это знаю, очень тяжело.

Ты сейчас совсем тихо говоришь, и я тебя плохо слышу.

Сейчас посмотрим, слышит ли мой диктофон? Записывает ли? Пока записывает. Так лучше слышно?

Дина Баринова. Фото Катерины Горностай

Дина Баринова. Фото Катерины Горностай

 

Как бы ты описала свое сегодняшнее состояние? Ну не прямо сейчас которое, а в последнее время.

А с какого по какое?

Смеемся.

Давай за последний год.

Ой.

Вздыхает.

Это какие-то грандиозные опыты любви и боли. Наверное, так.

Я вообще избыточный человек. У меня из крайности в крайность. И, может быть, в глубине души мне это нравится. Если у меня горе, то горе. Такое горе, что вообще прям — весь мир умри. Если счастье, то Счастье. И я, наверное, многих раздражаю этим. (Начинает говорить тихо) Ну уж ничего не поделаешь. Мне кажется, я вот в детстве загадала когда-то, что если б можно было выбирать свою судьбу, я бы выбрала вот прям до дна, самую большую боль и самое большое, я не знаю, блаженство, вот прям вообще. Не знаю, так я думала в детстве.

Пауза.

Я очень люблю быть одна. Вообще. Куда-то там уходить прям в леса. В тишину, надолго. Но при этом во мне есть и вот эта вот какая-то радость… от людей. Большая. Я очень люблю наблюдать за людьми. Я умираю от нежности. Я там еду в каком-то тяжелом состоянии в автобусе, поднимаю глаза и вижу какое-нибудь лицо и слышу какой-нибудь разговор невероятный. Вчера шла, вот опять же, ученица приехала, ей нужно было зарядку передать. Я ее пошла проводить. Есть такой закуток в Воронеже на рынке, там тетки кладбищенские венки продают. И я смотрю: закат, эти кладбищенские венки, эти замерзшие тетки. Тут подходит дворник, метет листья, и такой еще пес подходит, обросший, седой. И он сел рядом с дворником, очень грустно посмотрел на венки, и я думаю: я сейчас просто умру вот от этой переполняющей меня нежности. Я даже снимать это не стала, потому что это было бессмысленно, это было прямо вот… ну вообще. Вот.

И… блин, я не знаю, что ответить. Не, мне нормально. Мне хорошо. Потому что когда мне нужно уйти, я говорю: я ухожу, я ушла, меня нет, я в себе… Потом я выхожу, мне есть что отдать. У меня большие потоки… той самой любви. Все такое. Это опять ужасное слово, я понимаю… Не знаю, не знаю… Я ветеринаром в детстве стать хотела. Потом я думала, блин, я бы хотела стать какой-нибудь этой, знаешь, ведьмой, которая там всех бы исцеляла. Это было бы круто, потому что на врача проучиться у меня бы не хватило интеллекта. (Смеется) А, короче, ведьмой-целительницей — вот это мое. (Смеется)

Кому ты хочешь посвятить это интервью?

Дина долго думает. Потом начинает смеяться.

А кого-то одного надо?

Да скольким хочешь.

Тогда Марине Александровне (Разбежкиной) и моим ученикам, ее внучатам. (Смеется)

 

Читайте также:

Leave a Reply

Хотите учиться в Школе документального кино и театра? Программа обучения